Не важно: выйдет спектакль или нет

Автор: Алёна Козырева
Главный режиссёр муниципального театра Владимир Хрущёв репетирует Чехова. Пьеса «Дядя Ваня».

- Почему Чехов? По-моему, наш театр давно этим драматургом не интересовался?
– Прежде чем взять пьесу, режиссёр должен ответить на три вопроса: зачем здесь сегодня с этим коллективом я ставлю эту пьесу? Мне кажется, сейчас эти все элементы слились в одно. У меня появились артисты, которых я привёз и которые смогут сыграть этот спектакль. Если говорить о городе, то городу нужен этот спектакль, для того, чтобы по крайней мере, вызвать сочувствие к самим себе, пожалеть самих себя и дать веру, что дальше будет лучше. И третье – время. Сейчас просто бес разрушения пляшет по улицам так мощно, что просто открой окно и посмотри. И почему бы нам не взять и не посадить зрителя, чтобы он на три часа просто остановился и посмотрел на себя со стороны на то, как он живёт. И к чему мы пришли...
У Марка Розовского, который ставил всего Чехова, вышла замечательная книга, которую он мне подарил. Называется: «Читаем Дядю Ваню». Там есть такая фраза, что если театр в наше нелёгкое время хочет выжить, то ему обязательно надо ставить Чехова. И не относиться к нему, как к архаичному автору, который скучен и неинтересен.

– Вы хотите выжить?
– Сейчас в принципе не важно, выйдет спектакль или нет. Я имею в виду тот конечный продукт, который зритель потом получает. Сам репетиционный процесс очень интересен, потому что начинаешь задумываться о каких-то вещах, о которых давно не думал.

– Например...
– Например, о том, как мы пришли к тому, что сейчас имеем. Откуда это всё началось? В ситуации «Дяди Вани» – люди, которые должны жить в мире, в этом мире не живут. И, автор не знает выхода. Но, видимо, Чехов предполагает, что именно с этого места, конца 19 века, когда распалась связь времён, началось разрушение России.

– А может быть всё дело в том, что Чехов по своему психофизическому складу – пессимист?
– Великий пессимист. Он был человеком с крепким стержнем, а писал о слабых людях. То есть, любой автор компенсирует то, чего ему не хватает. Это, если говорить о мотивах, почему персонажи его пьес пессимистичны. Но всё о чём мы говорим, мы говорим о России, о бездуховности, о потере веры... Хотя сейчас я умничаю о вещах, которые зритель, конечно, не увидит. Мы не будем говорить о крушении иллюзий интеллигенции конца 19 века. Это в зрительном зале интересует малое количество людей. Мы пошли путём более человечным, более простым. Мне хочется рассказать историю неполучившейся измены.

– Вы про Астрова и Елену Андреевну?
– Да, но и про дядю Ваню тоже. У одного из персонажей есть замечательная фраза: кто может изменить мужу и ли жене, тот может изменить и отечеству... Вот эта измена отечеству, по большому счёту, и происходит... Елена Андреевна и Астров смогли полюбить другу друга, но не смогли быть друг с другом. Потому что они не смогли позволить себе то, что мы можем позволить себе в наше время.

– Но с другой стороны, секс, если уж говорить по-простому, это колоссальный источник энергии. Причём, не обязательно разрушительной энергии.
– Над этой пьесой громадная сексуальная энергия. Вот это и интересно. Приехала женщина, красивая как жар-птица, и у двух мужиков снесло крышу. Один, дядя Ваня, хочет за счёт этой любви компенсировать свою потерянную веру. У другого, Астрова, конкретные фрейдистские дела. Причём они ведут себя очень эгоистично: хотят получить, взять, поиметь. Здесь все персонажи эгоистичные очень. Они хотят только получить от любви. Вот в этом пессимизм Чехова и проявляется.
А это происходит из-за того, что, извините, нет нравственных устоев. Они стали пропадать. Нет точки отсчёта. И начинается всё с мелочей: не во время подали самовар, сбили ритм дня, люди перестали заниматься делом, обычным делом...

– Часто приходится слышать, что Березники – это скучно, темно, грустно, что надо скорее бежать в Пермь, Москву. Жизнь только там. Но чего проще: хочешь уехать, возьми и уедь и живи там, где хочется. В противном случае, получается нытьё бесконечное.
– Когда мы с актёрами разбирали пьесу, возник вопрос: «Что такое интеллигентный человек?». Это не тот, который много знает, а тот который может себе во многом отказать. Ради дела, идеи, которому предан и которое надо довести до конца. Как говорит у нас в финале Соня, тоска – это и есть наша жизнь. И говорит, что мы отдохнём. Но где? Явно на том свете, то есть – явно христианская идея. Глубоко копать не надо.

– А Вы как считаете?
– Сам я достаточно поверхностно отношусь к Богу, к христианству, потому что мы все лицедеи. Раньше, даже в церковь не пускали артистов. У меня есть своя точка отсчёта. Это театр. В принципе, мне без разницы – Бог или какая-то другая система отсчёта, но она должна быть. Сейчас нет никакой. Единственная – это доллар.

– Как вы думаете, почему у Чехова действие почти во всех пьесах происходит в провинции?
– Он просто обостряет предлагаемые обстоятельства.

– То есть жизнь в провинции – это обострение жизненной ситуации?
– Конечно. Вот Березники являются провинциальным городом. И здесь живут интеллигентные люди, которые здесь жить не должны. Они вполне могли бы жить в столице, могли бы многое ей дать. И обогатить город своим присутствием.
Для меня Березники – это тоже город провинциальный. И достаточно тяжело здесь жить, потому что мне многое не нравится, как здесь устроено. И душа моя томится от этого очень сильно. Чем не чеховский сюжет? И таких людей в Березниках очень много. В принципе если говорить о том потенциальном зрители, который к нам должен прийти – он направлен именно на них, на городскую интеллигенцию, которая мучаются от того, что здесь живёт. Хотя есть одна беда. Это не значит, что если на ковре-самолёте перекинуть в Москву, станет жить лучше. Потому что страдание, томление и муки совести не зависят от географического положения. Мы и там также будем сидеть и ныть, и так же будем смурять. Мы становимся чудаками.
Просто в провинции, это усиливается и явно виден контраст между тем, как они живут и тем, что хотелось бы. Поэтому Чехов и помещает интеллигенцию в провинцию, хотя, повторяю, интеллигенция будет страдать и мучиться всегда.

– Тогда какую надежду Вы хотите дать зрителю?
– Надежду на то, что через сто, двести лет что-то изменится к лучшему. Чего далеко ходить за примером. Вот я отдам этому театру 10-20 лет, я буду делать то, во что я верю, я буду мучиться, страдать, тосковать по лучшему. И верить, что через сто, двести лет, если я буду хорошо делать своё дело, в этом городе что-то изменится. В этом театре что-то изменится. Сейчас этого не произойдёт. Ни со мной, ни с жителями этого города. Но там, в будущем... Мы хотим сказать городской интеллигенции, что вы идёте правильным путем.