Как правильно аплодировать

Говоря о нынешних верховных эволюциях, нельзя a priori утверждать, что версия, предполагающая вхождение в трудности правителя, вообще не имеет права на существование.

Проблем, описанных в поэме Д. Самойлова «Струфиан», более чем хватает:
«Дул сильный ветер в Таганроге,
Обычный в пору ноября, Многообразные тревоги
Снедали русского царя, Пейзаж осенний был под стать
Его душевному бессилью».
Снедали. Пейзаж.
«Уход от власти — страшный шаг.
В России трудны перемены…
И небывалые измены
Сужают душный свой кушак…»
Страшный. Сужают.

Впервые в русской истории сойти с трона в расчисленные сроки — объявить об этом легко и красиво, когда подходит время это делать, тревоги делаются очень многообразными. Дело не только в тайнах кремлевского двора. Дело в том, что вертикаль власти не так просто поддается переносу и передаче. Когда вопрос о передаче еще не актуален, она представляется могучей конструкцией. Когда он делается актуален, она уже представляется скорее карточным домиком, который предстоит, не обрушив, перенести с одного столика на другой. Как это исполнить?

Недомонархия, с одной стороны, держится на единоличном ручном управлении — на автоматически действующие механизмы положиться невозможно по причине их отсутствия. С другой стороны, от династической монархии ее отличает отсутствие четкого механизма престолонаследия, когда власть передается не по завещанию (тем более не по принципу «кто одолеет»), а по закону. Осознание всех этих проблем кого угодно соблазнит на поиски чудодейственного приема, который позволил бы власти не обрушиться в момент передачи. Каких-то подпорок на период, когда немого кино уже нет, а звукового кино еще нет, приема, позволяющего выиграть немного времени, используемого, по первоначальному замыслу, на самые благие цели — на обеспечение плавного переноса карточного домика.

Вероятно, в ходе поисков и была принята давняя концепция Г. О. Павловского насчет могущественного гражданина, сохраняющего свое могущество и после мая 2008 г. Вполне возможно, рассматривали ее чисто технологически. Когда во время майских заморозков садовод жжет ночью дымные шашки, чтобы завязь не побило, он имеет в виду не произвести глобальное изменение климата, но всего лишь переждать несколько холодных ночей. Сложность в том, что, в отличие от садоводческих мероприятий, мероприятия политтехнологические с какого-то момента обретают собственную логику.

Само по себе произнесение словосочетания «могущественный гражданин» не обеспечивает нужной завесы. Слова быстро замылятся — и все. Слова надо как-то связать с массовыми мероприятиями — отсюда и идея объявить думские выборы как бы плебисцитом. Но «как бы» или не «как бы», удачный плебисцит предполагает и должную явку, и должную поддержку, и первым следствием технологического приема стало непомерное возвышение ставок. После слов «я иду углом» ошибки Фортуны более невозможны. Надо их исправлять.

Другим, еще более прискорбным, следствием является региональная истерика. Изложенные таинственным языком политтехнологические конструкции хороши для бесед с заказчиком, но что делать с этими конструкциями рядовому представителю отряда начальников? Человек, не находящийся на службе, может посмеяться над этой глоссолалией. Государственный человек такой возможности лишен — он обязан принимать камлание про могущественного гражданина как непосредственное руководство к действию. Что само по себе не способствует душевному равновесию.

Более того, камлания выдержаны в тоне откровенных угроз начальникам: «Путин окончательно рушит все планы элит когда-нибудь от него избавиться. Он остается, а кем, разберётся попозже». Читай: «И с кем, разберётся попозже». И далее: «Сегодня в расстройстве все те, кто выпроваживал Путина на персональную пенсию, с гарантиями безопасности и комфорта; это их паролем стало словцо “преемник”… Партия отставки сама отставлена, Путин никуда не уйдет». В реальности мотивация начальников была более невинной: «Путин ли, Иванов ли, Сидоров ли — кто скипетр взял, тот мой капрал, ему и будем служить, но вы скажите наконец человеческим языком, чего от нас требуется». Естественное для начальника желание получить внятные указания было объявлено признаком скрытой крамолы.

Не будем даже говорить, что у губернатора семья, партнеры, бизнес-интересы etc., и, оказавшись крамольником, он все это порушит. Идеальный губернатор без всяких личных бизнес-интересов, думающий единственно о вверенном ему крае, — он тоже должен иметь нормальные отношения с Москвой, и клеймо «подозрительного по умеренности» — угроза не только для него, но и для региона.

Картинка того, что делают начальники, боящиеся клейма: «Принимается обращение преданности товарищу Сталину. Три минуты, четыре минуты, пять минут они (аплодисменты. — М. С.) все еще бурные и все еще переходящие в овацию… Но уже это становится нестерпимо глупо даже для тех, кто искренно обожает Сталина… Они уже не могут остановиться, пока не падут с разорвавшимся сердцем! Еще в глуби зала, в тесноте, можно хоть чуть сжульничать, бить реже, не так сильно, не так яростно, — но в президиуме, на виду?!» Один начальник на одиннадцатой минуте бросает хлопать, за ним и весь зал, начальника затем изымают, и следователь напоминает ему: «И никогда на бросайте аплодировать первый!»

Запустив механизм начальственной памяти, технологи своей вины не признают, чему тоже есть прецедент: «В 1934 году псковские агрономы посеяли лен по снегу — точно, как велел Лысенко. Семена набухли, заплесневели и погибли… Лысенко не мог сказать, что снег — кулак или что сам дурак. Он обвинил, что агрономы — кулаки и извратили его технологию». То же и с начальниками: в бурном административном экстазе только они и виноваты — никто больше.

Народного академика Лысенко, положим, можно выгнать, но объявить, что весь экстаз не нужно брать всерьез, а мы просто добродушно пошутили, — это вряд ли возможно. Политтехнологическая хитрость живет уже своей самостоятельной жизнью, подобно корабельной пушке, сорвавшейся с креплений и крушащей на палубе все вокруг.

Текст: Максим Соколов
Фото из архива