Трусливый санчас в метро

Канун выборов. Выходные. Тишина. Реклама неназойлива. Вот напротив стоит молодой человек, скорее даже подросток и держит яркую «единороссовскую» газету. Вычурность в том, что он разворачивает ее слишком явно «на публику», предвыборных газет нигде уже не раздают, поэтому таскающий с собой старый номер и читающий ее в метро может быть только одним – передвижной, живой рекламой, к которой неприменим закон. Читать все, что вздумается нам еще не запрещают. А вот так навязчиво обрабатывать если не слух, то глаз в местах массового скопления – подсовывая яркую партийную эмблему – вполне узаконенное нарушение закона. Но я люблю совсем другое чтение. На моих коленках «Дело» с Самуилом Лурье. Его «Обострение классовой борьбы» я не успеваю дочитать, потому что два массивных ботинка останавливаются передо мной и на плохом, но понятном английском звучит «фак», «блек» и прочее «вон из России».

Поднимаю глаза. Классический российский скинхед. Бритая голова, черная куртка, ботинки и взгляд. Нехороший такой взгляд. Ровесник моего старшего сына. Его маме должно быть, как и мне 42. Мы смотрели одни и те же фильмы, сдавали одинаковые экзамены, ездили в пионерские лагеря и пели там про дружбу у костра, примерно в одно время получали дипломы, выходили замуж и рожали своих первенцев. Теперь наши дети подросли. Мой сын учится в Китае. Чтобы не стать мишенью для «наших фашистов». Прицел в питерском метро 1 декабря вместо него свелся на мне. А я люблю этот город. Я приезжаю к нему иногда без всякого повода. И говорю ему на перроне всегда – здравствуй, и езжу бездумно в метро, не думая о том, что это опасно. Хотя об опасности легитимизированного фашизма в стране, знаю, может быть больше многих. Не только потому, что я – журналист. Не только потому, что видела, как привозили из Москвы гроб с телом забитой скинхедами тувинской студентки. Распухшая голова не помещалась в посмертное ложе, а тело с гуттаперчевой готовностью складывалось, как у тряпичной куклы, потому что были переломаны все кости. Первокурсница иняза успела только деликатно сообщить по телефону мужу сестры – коренному, безукоризненно голубоглазому, светлокожему москвичу только три слова: кажется, у меня проблемы… После этого телефон замолчал навсегда. Его не забрали. Как и деньги. Отняли только жизнь.

Увидев дополнение к словам в виде разворачивающейся для удара ноги, я вскочила, и, намотав на руку массивный и дорогущий черт, фотоаппарат (общественное имущество, выданное мне со скрипом, лишь потому, что я должна была сфотографировать духовного лидера буддистов Его Святейшество Далай-ламу в Индии) предостерегла: «Только попробуй, негодяй». Русская речь от «фак, блек» затормозила умственную деятельность решительного юноши, но ненависти не поубавила. Он включил другой режим, в котором впрочем, был тот же скудный лексикон. «Россия – для русских! Зиг Хайль!». Он еще поупражнялся в попытках лягнуть меня ногой, но на «Черной речке» вдруг вышел. Его последние экзерсисы в виде выставленного среднего пальца и матов я попыталась снять на аппарат, но он вместе с напарником трусливо стал скрывать лицо.

Колонку Лурье я так и не дочитала. Потому что на следующей станции в вагон ввалились уже 8 или 9 фашистов, и я услышала тот же трусливый голос: «Вот она!» Ребенок моей ровесницы указывал на меня. Он успел пересесть в соседний вагон и доложить по телефону обстановку и намеченных жертв. Зондеркоманда прибыла быстро, вероятнее всего, ожидая звонка в соседних вагонах. Там ничего интересного не было. Лупить пенсионеров со славянским лицом – команда еще не родилась, но когда перебьют всех, кто «не наши» очередь дойдет и до них. Потому что «отстой», потому что беззащитны, потому что просто мозолят глаза и бабушка в детстве нотациями «доставала». В память о ней и будут лупить. Все как в знаменитой абсурдистской пьесе «Носорог». Ненависть как цунами, раз рожденная не остановится на пол-пути, пока не слизнет все, что окажется в радиусе ее запала. Кстати, Россию чаще стали называть Абсурдистаном. Одно из слэнговых словечек нового времени.

Не хочу описывать, как сжимается в комочек, в эмбрион тот, кого наметили убить. Как мой сосед, оказавшийся с не очень русским лицом, вместо меня, успевшей выскользнуть из живого клубка ненависти с криком – помогите, не стойте, пожалуйста, вызовите милицию, пожалуйста спасите нас, нажмите стоп-кран, остановите – стал мишенью дружных ударов двадцати ног. Я разглядела его «неправильное» лицо только потом, на фотографиях, которые успела сделать, пока препиралась с первым фашистом - разведчиком. Сосед попал профилем во все снимки. Я не знаю, жив ли он. Куда они выволокли его избитое тело, на глазах у молчавшего и отводившего глаза вагона. Его пинали на протяжении всего перегона между двумя станциями. Эти пять или сколько их там минут, мне казались бесконечными, как в «Списке Шиндлера». Вы помните дерьмо, в которое погрузился ребенок, цеплявшийся за жизнь? Я была в этом дерьме. Оно переполняло вагон. И мне тоже было нечем дышать. Ни одна из симпатичных молодых женщин, с хорошими интеллигентными лицами, мужчин, с крепкими руками и плечами, никто из этого множества взиравших на расправу не ответил на просьбу нажать всего на две кнопки телефона. «02»

Меня спас не только сосед – то ли живой сейчас, то ли убитый на месте. Ввинтившись за чью-то спину, я видела одного из фашистов, сторожившего дверь. Он легко было бы меня обнаружил, если бы человек стоявший передо мной – и слышавший шепот – спасите меня, пожалуйста, не выдавайте – сдвинулся хотя бы на сантиметр. Человек простоял до конца «ветки», пока вагон совсем не обезлюдел. Он ничего не сказал мне. Просто стоял и прикрывал спиной. Хотя мог и отойти, как делали все, к кому я бросалась за помощью. Ты прячешься, а ряды, вместо того, чтобы сомкнуться, расступаются и эта убийственная «вежливость», когда с тобою никто не желает соприкасаться и спасительные стенки разваливаются на глазах при твоем приближении – самое страшное открытие, из тех, что я обнаружила в поведении человека разумного. В питерском метро. Среди белого дня. В день, не объявленный началом войны с инородцами.

Я не хочу вспоминать про милиционера с «Проспекта Просвещения», как бы не понимавшего значения слова «фашист» и позвонившего в линейное отделение на «Черную речку» только после того, как он ознакомился с двумя моими удостоверениями: международной карточкой журналиста и служебной, с гербом России и записью о месте работы с волшебным словом «Правительство». Никакого заявления он, понятное дело, принимать не мечтал. «Ничего не было». И я, украшенная следами рифленых ботинок на брюках и пальто перед ним была миражом.

«А вы не плачьте. Я всех их заснял. Это американцы специально дают деньги и заставляют молодежь так поступать» - сказал вдруг мужчина, вышедший следом за мной из вагона. «Если вы журналист, обязательно напишите про это». Мне показалось, что он, напротив, если и снимал все, то как контролер. Чтобы потом обсудить с “ребятами” проколы, “проработать” их.

Я ищу человека, спасшего мне жизнь – моего случайного соседа в вагоне метро, пытавшегося заступиться за женщину, несмотря на свое «конфликтогенное» южное происхождение. Я благодарна незнакомому питерцу, так же молча спасшему меня от расправы. Еще было радостно, от того, что люди, с которыми я дружу, оказались настоящими. Хотя, чтобы убедиться в этом, наверное, не обязательно садиться в вагон петербургского метро на линии «Черная речка» - «Проспект Просвещения» в день, когда фашистам разрешается проводить свой трусливый санчас.

Текст: Саяна Монгуш