Между сессией и депрессией

СЕГОДНЯ – ТАТЬЯНИН ДЕНЬ. ПРАЗДНИК ВСЕХ СТУДЕНТОВ, НЫНЕШНИХ И БЫВШИХ12 января (25 января по новому стилю), в Татьянин день, московские студенты традиционно предавались разгулу — пили, горланили песни, задирали прохожих и устраивали шествия со свечами до Тверской заставы. Однако в этот день городские власти смотрели на все порой небезобидные проделки сквозь пальцы, понимая, что для большинства студентов это единственный день, когда можно забыть о тяжелой и беспросветной жизни. Обычно слушателям вузов приходилось грызть гранит науки вперемешку с чёрствым хлебом, запивая его самым дешёвым — цейлонским чаем. Более того, студенческая нищета порой вызывала эпидемии самоубийств в университетских городах.ПРОФЕССУРА НЕ БЛИСТАЛА ДИСЦИПЛИНОЙ
У любого поколения отечественных студентов имелся повод для жалоб на тяжелую жизнь и несправедливость судьбы. Главной же неприятностью на протяжении буквально столетий был низкий уровень преподавания всех или почти всех дисциплин. Сетование на это можно встретить в воспоминаниях студентов и конца XVIII, и практически всего XIX, и начала XX веков. Редкие профессора, умевшие рассказать что-то полезное, а тем более интересное, пользовались всеобщим уважением и едва ли не носились на руках. Знаменитый профессор Московского университета Т. Н. Грановский, на чьи лекции по истории собирались практически все студенты, вне зависимости от специальности, как вспоминали его слушатели, говорил невнятно, шепелявил. Но он рисовал студентам ясную картину прошедших времен. И потому, несмотря на все дефекты профессора Грановского, его слушали затаив дыхание.

Большинство же преподавателей плохо разбиралось в своем предмете, более того, они, бывало, просто не являлись на лекции, и это не считалось чем-то необыкновенным или предосудительным. Один из студентов, учившийся в 1910-х годах в Санкт-Петербургском императорском университете, вспоминал: "Надо сказать, что профессура не блистала дисциплиной. Как правило, осенью некоторые преподаватели начинали читать с большим запозданием. Да и на лекции приходили минут на 15 позже, а то и вовсе пропускали свои занятия.Бывало такое: первокурсник, еще несмышленыш, стоит у запертой двери аудитории, дожидается, когда отопрут. Проходит сторож, студентик спрашивает, почему закрыта дверь. Сторож осведомляется: "Кто должен читать?" — "По расписанию — профессор Н. Н. Бывалый". Сторож отвечает: "Н. Н. раньше декабря лекций не начинает".".Нередко преподаватели назначали лекции в удобное для себя самих время — одни предпочитали читать едва ли не на рассвете, другие исполняли свои обязанности лишь после плотного обеда, когда день подходил к концу. Вполне обыденным явлением было и полное отсутствие преподавателей по тому или иному, казалось бы, обязательному предмету. В обзоре положения русской профессуры 1908 года говорилось, что в одном южном русском университете (по-видимому, имелся в виду Одесский университет) со времени его основания отсутствует профессор по кафедре географии, и никто не делает попыток для того, чтобы он появился и начал преподавать.

Низкое качество преподавания приват-доцентов и других младших преподавателей традиционно объяснялось, в частности, их невысоким жалованьем — чтобы прокормить себя и семью они вынуждены были выполнять воз разного рода дополнительной работы.

Студенты боролись с удручающими пробелами в знаниях разными способами. В середине XIX века самым распространенным из них были так называемые литературные кружки. Собирались студенты, как правило, в доме одного из состоятельных товарищей и до утра, до хрипоты беседовали на всевозможные темы. "Уходили мы оттуда,— вспоминал студент Деркачев,— с отуманенными головами от философских словоизвержений, но с чистыми сердцами и с верой, что мы стоим теперь в рядах передовой русской молодежи". "Только благодаря этим нашим собраниям,— писал еще один московский студент тех времен Ф. И. Буслаев,— возможно было пополнить широкие пробелы тогдашнего гимназического курса. Они заменяли для нас карты, бильярды, трактир; о попойках и кутежах, помимо всяких принципиальных соображений, просто некогда было и подумать. Для развлечения мы довольствовались студенческими песнями хором или под аккомпанемент фортепиано. На благодатной почве такого, можно сказать, взаимного обучения завязывалась дружба, неразрывная и до сих пор, созидался дух товарищества, выравнивались характеры, подготовлялась общность альтруистических интересов... Великим подспорьем оказывался кружок и в наступавшем каждую весну томительном деле приготовления к экзаменам: в кружке всегда имелся полный курс лекций, записывание и составление которых распределялось между членами в годовом обиходе. Не будь спасительного кружка, успешная подготовка явилась бы невозможной... Студенческие кружки наши, кроме всего этого, путем общего ознакомления с философскими и общечеловеческими принципами совершенно упразднили для всех нас значение сословного начала и навсегда сокрушили сословные предрассудки. Ни принадлежность к тому или иному сословию, ни имущественное положение никогда не обусловливали собою того или иного состава кружка".Во второй половине XIX века литературные кружки стали исчезать, и их место занимали кружки политического толка, а те, кто желал учиться и не желал участвовать в потрясениях, переместились в библиотеки.

В ВИДЕ УГРОЗЫ И ДЛЯ ОТСТРАСТКИ ДРУГИМ
Существовали и другие сложности студенческой жизни, разнившиеся в разные эпохи. К примеру, в XIX веке с форменным студенческим сюртуком полагалось (еще со времен Павла I, известного любовью к единообразию в одежде своих подданных) носить шпагу и треуголку, которая плохо сидела на голове, но очень хорошо слетала с нее при малейшем ветре. Причем наблюдавшие за поведением студентов субинспекторы Московского университета бдительно следили за тем, чтобы форма одежды не нарушалась. Гораздо более удобную фуражку разрешалось надевать только за городской чертой. Судя по воспоминаниям студентов того времени, каждый из них сталкивался с тяжелой проблемой, уезжая на каникулы,— ехать до выезда из Москвы в проклятой треуголке, рискуя уронить ее в грязь на каком-нибудь ухабе, или же надеть фуражку, рискуя быть замеченным и наказанным "субом", как на студенческом жаргоне именовались субинспекторы.

"Я помню, например,— вспоминал студент Обнинский,— студента математика, пок. К. Ю. Давыдова (бывший директор петербургской консерватории); он страдал тогда частыми головными болями, и врачи советовали ему держать голову в тепле и остерегаться простуды. Несчастный Давыдов обматывал себе больную голову платком и уже поверх его покрывал ее установленным головным убором. В сильные морозы убор этот становился совсем нестерпимым: подымешь воротник, чтобы защитить затылок и щеки, он подпирает шляпу, та лезет кверху, зябнет голова, и положение оказывается безвыходным. Некоторые "свободолюбцы" заказывали у тогдашнего фабриканта Тиля шляпы не с опущенными углами, как требовалось по установленному образцу, а прямые; вследствие такого приспособления можно было с грехом пополам поднять, в случае надобности, воротник, да и заостренный угол шляпы с кисточкою на конце, не свешиваясь над самым носом, не мешал смотреть вперед. Однако вскоре начальство запретило спасительный фасон, и человеколюбивый изобретатель Тиль уже не решался изготовлять заказы. Забота о неукоснительном соблюдении формы доходила нередко до фанатизма".

На наказания той поры не жаловался только самый ленивый и ничего не писавший студент. В те времена провинившегося студента могли поместить в карцер, но это отнюдь не считалось самым суровым наказанием. Настоящим ужасом для студентов была сдача в солдаты, что означало полное и окончательное расставание с любыми надеждами на будущее, кроме тусклой перспективы производства в офицеры на какой-нибудь войне, если пуля не настигнет раньше.

"На первый раз,— вспоминал студент Буслаев,— в виде угрозы и для острастки другим, виновный только облекался вместо вицмундира в солдатскую сермягу и как бы выставлялся на позор; если же потом снова провинится, ему брили лоб... И вот был один медик уже последнего курса, можно сказать, пожилой в сравнении с нами, словесниками. Приходим мы обедать и только что расселись по своим местам — на пустом пространстве между столами появилась фигура в солдатской шинели и медленными шагами, понурив голову, стала приближаться. Это был тот самый студент. Мы были взволнованы и потрясены неожиданным впечатлением жалости и горя, потому что хорошо понимали весь ужас этого шутовского маскарада".Страх перед солдатчиной был настолько велик, что, как вспоминал тот же Буслаев, один из студентов, посаженный в карцер в солдатской шинели, не стал дожидаться отправки в полк и выбросился из окна.С не меньшим отвращением относились будущие врачи, юристы и словесники к строевым занятиям, которые некоторое время входили в число обязательных университетских дисциплин. Но с завершением правления царя-солдата Николая I они были отменены.

Каждое поколение студентов могло рассказать и про особенности поступления в альма-матер. Правила их менялись не слишком часто, но шараханье из стороны в сторону в этом деле было традицией российской власти и высшей школы. В эпоху Николая I, не терпевшего вольнодумства, прием в высшие учебные заведения был строго ограничен, а вступительные экзамены крайне суровы. Так что поступить в университет удавалось лишь немногим, потратившим без преувеличения годы на подготовку и, как правило, с третьей-четвертой попытки. Но после 1861 года, отмены крепостного права и начала реформ ситуация изменилась до неузнаваемости. Ограничения на количество принимаемых студентов отменили.

"С устранением ограничения в числе университетских студентов,— говорилось в отчете о вступительных экзаменах 1864 года,— по закону противоположностей, одна крайность вызвала другую: долго сдерживаемое прежде стремление в университет с этого времени стало до того общим, что между ищущими поступления в него начали являться и юноши, которым должно бы было долго еще готовиться к тому.

При многочисленности испытуемых с одной стороны, при неудобстве употреблять иного времени на вступительные экзамены с другой стороны, университеты лишились возможности достаточно удостоверяться в основательности научных сведений и в умственной зрелости будущих студентов: где 200 или 300 человек надо в три-четыре дня проэкзаменовать из всех предметов гимназического курса, там — не говоря уже о легкости случайных удач и удобстве употребления в дело разных уловок — поверхностность в знании легко может пройти незамеченной, и несколько ловко пущенных в ход заученных фраз, нахватанных из чужих речей и журналов,— придать вид развитости; следовательно, нет ничего удивительного, что в массе стали проскользать в университеты всякого рода недоучки и недоумки.

Когда учащаяся молодежь об этом проведала и увидала между принятыми в число студентов слабейших из своих товарищей, только что оставивших 6-й, а иногда и 5-й класс гимназии, тогда, весьма естественно, в гимназиях взрослые воспитанники на ученье в старших классах, на постоянное посещение уроков и на равномерное занятие всеми предметами гимназического курса стали смотреть как на напрасную трату времени: между ними развилось стремление к поступлению в университет прежде окончания гимназического курса, да и остающиеся в 7-м и 6-м классах начали манкировать уроками и репетициями, заниматься только некоторыми предметами и вместо серьезного чтения увлекаться журнальными статьями".

Не оправдавшую себя систему в 1864 году заменили экзаменами при гимназиях с участием преподавателей университетов и институтов. И это позволило отсеять подавляющее большинство желающих поступить в университет, не пройдя гимназического курса. Но авторы отчета предупреждали о том, что любое новое послабление может привести к печальному результату:"Сколько благотворно заботливое проложение и углаживание дороги к высшему образованию дарованиям, к какому бы классу ни принадлежали люди ими обладающее, столько же пагубен напуск в высшие училища бездарности, поверхностности и празднолюбства. Это тем вреднее, что такого сорта масса уже никак не хочет возвращаться в свою родную сферу, к своему домашнему очагу, для посильной, сообразной со способностями и потому полезной деятельности; нет, она вся упорно стремится в учебную, литературную и служебную области; не находя здесь удовлетворения своим мечтам, по недостатку сил спотыкаясь и обрываясь на каждом шагу несвойственной дороги, масса эта и сама попадает в безвыходное положение и общество собою тяготит".Однако это предостережение было благополучно забыто.