Убийства на коммунальной почве

90 лет назад, в 1918 году, большевики начали муниципализацию частных многоквартирных домов в городах. Однако вместо решения жилищного вопроса только еще сильнее запутали его. Жертвами коммунальных разборок становились даже известные и ценимые Совнаркомом люди.

ПРОСЯТ О ВЫСЕЛЕНИИ, ПЕРЕСЕЛЕНИИ, УПЛОТНЕНИИ
Когда Михаил Булгаков вкладывал в уста Воланда сакраментальную фразу о квартирном вопросе, испортившем москвичей, он довольно значительно уклонялся от истины. В 1920-х годах жилищные проблемы и скандалы сотрясали не только столицу, но и всю страну вплоть до самых малых городов. Первопричиной всех бед, безусловно, стала большевистская пропаганда, обещавшая пролетариям переселение из бараков, заводских казарм и дешевых квартир в подвалах во дворцы аристократии и особняки буржуазии. Трудящиеся охотно верили в то, во что хотелось верить, а коммунисты, продолжавшие борьбу за умы и поддержку масс, не могли признать, что для исполнения обещаний не хватает не только дворцов, но и даже самых обыкновенных многоквартирных домов.

Большевики проявляли немало изобретательности, пытаясь увеличить принадлежащую государству и подлежащую распределению жилплощадь. К примеру, в 1918 году они декретом отменили право наследования, и все имущество умерших, если его оценочная стоимость превышала 10 тыс. рублей, переходило в собственность государства. В результате не слишком сведущие в законодательстве граждане легко попадали в расставленные родной советской властью силки. Одна из множества подобных историй случилась в 1924 году в Гомеле с семьей потомственных кузнецов Рубцовых, ставших жертвами собственной жадности.

"После смерти гр. г. Гомеля Ф. Рубцова, последовавшей в ноябре 1919 года,— говорилось в судебном определении,— все принадлежавшее ему имущество, заключающееся в одном каменном доме и 5 деревянных домах с пристройками в г. Гомеле, перешло к трем его сыновьям, Еф., Дм. и Гр. Рубцовым. Все оставшееся имущество распределено между братьями по взаимному между собой соглашению, причем Гр. Рубцову предоставлена в пользование половина дома по Лещинской ул. N11. 5 ноября 1922 г. Гр. Рубцов умер. 27 февраля 1924 г. Матрена Рубцова, вдова умершего Григория, подала в суд исковое заявление, в коем сообщает, что братья Рубцовы заставили ее уехать из дома мужа, и просит признать за ней и ее малолетней дочерью как правопреемницами умершего Григория право на треть имущества, оставшегося после Ф. Рубцова. Назначенной по настоящему делу экспертизой стоимость оставшихся после Ф. Рубцова домов с постройками определена в 12 098 руб. Рассмотрев дело 1 августа 1924 г., Гомельский губсуд нашел, что спорное имущество, превышающее по своей стоимости 10 000 руб., подлежит на основании декрета об отмене наследования передаче государству в лице Гомельского губкоммунотдела, что заявление ответчиков Еф. и Дм. Рубцовых о том, что на приобретение спорного имущества ими затрачены личные средства, является голословным, а посему отказал Матрене Рубцовой в иске и определил об изъятии всех домов из пользования ответчиков с передачей таковых Гомельскому губкоммунотделу".

Но жилья все равно не хватало. Проблему пытались решить путем уплотнений — вселения в квартиры и даже комнаты в коммуналках новых жильцов. Однако уплотненные жаловались в органы власти всех уровней — начиная с уездных исполкомов и заканчивая Совнаркомом и ЦИК СССР — и нередко находили помощь и поддержку. От уплотнения освобождались ценные специалисты, врачи, а также те граждане советской республики, которым удалось добиться решения законодательной или исполнительной власти по своему прошению. Нуждающиеся в жилье трудящиеся в ответ обращались с жалобами, также получали поддержку, и в результате в стране действовало одновременно огромное количество постановлений и декретов по жилищным делам, порой противоречащих друг другу.

В итоге члены образованных в домах жилищных товариществ, не сумев договориться о распределении площади, метались между районными и чрезвычайными жилищными комиссиями. А не получив удовлетворяющего их решения и там, отправлялись в бесконечные хождения по инстанциям, ревтрибуналам и нарсудам.

"В гражданских залах,— писал в 1925 году о ситуации в судах репортер И. Долинский,— тянется нескончаемая вереница мелких тяжб и жилищных дел. Представители жилищных товариществ и домоуправлений, все почти со сборниками по жилищному праву и вырезанными из газет отчеркнутыми красным карандашом постановлениями губисполкома, просят о выселении, переселении, уплотнении, взыскании квартирной платы... Все эти дела похожи одно на другое как две капли воды".

Однако далеко не всем истцам хватало терпения и революционной сознательности, чтобы пройти все судебные инстанции в поисках удовлетворяющего их решения. Ветераны гражданской войны, в особенности те, кто воевал не в регулярных частях, а в партизанских отрядах, быстро уставали от юридической волокиты и пытались решить жилищные споры привычным способом — с помощью "товарища Маузера". В Сибири такие случаи насчитывались десятками, если не сотнями. Там партийцы и сочувствующие большевикам граждане убивали не желавших уступать дома священников и имущих крестьян, и только с помощью публичных процессов и приговоров к высшей мере наказания удалось сбить волну "красного бандитизма", как его тогда называли.

Но если в Сибири за квадратные сажени лишали жизни классовых врагов, то в Москве в 1922 году случилось убийство знаменитого и преданного советской власти человека.

РАБОЧИЕ БЕСПРАВНЫ И БЕСПОМОЩНЫ
Квартирный вопрос в Москве стоял острее, чем в остальных частях страны, по множеству причин. Самой главной из них, естественно, стало присутствие в городе множества правительственных, хозяйственных и прочих учреждений. Попасть в число их сравнительно неплохо оплачивавшихся и снабжавшихся сотрудников пыталось множество людей из провинции. К тому же в столице всегда крутились большие деньги, и для помощи чиновникам в их освоении в Москву прибывало множество воспрянувших во время НЭПа предпринимателей, которым также требовалось жилье.

Но ситуация с жильем была столь плачевной, что в 1922 году газеты все чаще называли ее "московским жилищным кризисом". Статистика говорила сама за себя. В 1918 году, когда начиналась муниципализация домов, в Москве насчитывалось 27 872 домовладения с 231 597 квартирами. При этом негодными для жилья признавали 6975 квартир (3% от общего количества). А к 1921 году число домовладений сократилось до 24 490 домовладений с 163 651 квартирой. Но и из этого резко упавшего количества 60 971 числились разрушенными и непригодными для проживания. Могло сложиться впечатление, что в городе проходила линия фронта. Однако на самом деле виновниками катастрофического исчезновения жилплощади оказывались сами обитатели столицы эпохи разрухи, во время холодных зим разбиравшие на дрова не только деревянные дома, но и крыши других зданий, доводя их до полного разрушения. А частые пожары лишь усугубляли ситуацию.

При этом в 1922 году лишь 9682 домовладения в Москве имели водопровод, 8500 из них были подключены к канализации и 8462 оснащены центральным отоплением. А все три блага цивилизации функционировали лишь в 3000 домов, которые, как нетрудно догадаться, заселяли видные представители новой власти вместе с не менее видными представителями прежних имущих слоев. И между ними в деле защиты жилплощади от пролетариата возникло крепчайшее сотрудничество. Чиновники, торговцы и интеллигенция прибегали к самым разнообразным уловкам, чтобы избежать уплотнения. Каждое товарищество должно было выделить не менее 10% площади для новых жильцов. Но вопрос о том, кто должен потесниться, решался далеко не всегда в пользу трудящихся.

"Рабочие почти бесправны и беспомощны в жилтовариществах,— писал Л. Сосновский в "Правде" в том же 1922 году.— Я не говорю уже о таких буржуазных домах, где рабочий элемент в меньшинстве. Там над ними и вовсе глумятся. Мне известны случаи, когда рабочих снова спускают из человеческих квартир в подвалы, а их квартиры продают за миллиарды. Но даже там, где рабочим и трудовой интеллигенции удалось организоваться во фракцию и завоевать законным порядком большинство в правлении, буржуи ухитряются повернуть революционный закон что дышло — совсем в другую сторону.