Пономарка

Этой зимой, кажется, самое Природа вознамерилась продемонстрировать превосходство Юлианского календаря: на православный сочельник выпал снег – пышный и обильный, за день украсивший монастырский парк и сад «великолепными коврами». «White Christmas! White Christmas!» – ликовала двадцатилетняя американка Настя. Дети кинулись лепить bonhomme de neige, и сестра Катя весь день сердилась, что они забегают в комнаты в обледеневших ботинках. Сестра Катя, Катя… О ней, собственно, и речь.

Катя – последняя из сироток святого Иоанна Шанхайского. Девочки на потемневшей групповой фотографии одеты в белые чепчики: походят на трогательных зайчиков с длинными ушками. Приют в Шанхае Катя до сих пор вспоминает как родной дом, самое счастливое место на свете. Летом один из паломников привез в монастырь котят. Все ахали над милыми зверушками, но не Катя. Катя не заинтересовалась ни капельки. «Подумаешь, кошка, – заметила она пренебрежительно. – У нас в приюте были обезьяны. Обезьяна – она и апельсин может почистить, и банан. Ты кушаешь, и обезьяна кушает. Вот это да, дело!»

Да, Катя с малолетства обречена была на то, чтоб не повзрослеть никогда: тяжелейшая эпилепсия остановила развитие ее мозга. Вернее сказать, был момент, когда врачи предложили трепанацию черепа. В случае успеха операции утраченные функции могли восстановиться. Но велик был и риск смертельного исхода. Владыка Иоанн вмешательства не благословил. «Мы не хотим ее потерять, – сказал он. – И любим такой, как есть». Кто знает, быть может, он просто прозревал, что операция не принесет пользы: у врачей одни возможности, а у святых – другие.

Катя не умеет читать и писать. Зато разговаривает на трех языках – свободно по-английски и по-русски, по-французски хуже. Лексика ее ярка и своеобразна. Самолет она, конечно, называет аэропланом, как все эмигранты второго и третьего поколений, а картофель почему-то на английский лад – потатом. Много у нее и особых словечек. Одна из паломниц слегла с приступом ревматизма. «Эх, вандалит ты, вандалит», – сказала Катя, принесши ей ужин в постель. «Почему?» – изумилась дама, решив, что обвинена в вандализме. «Руку поднять не можешь – кто ж ты, как не вандалит!» Загадочный «вандалит» оказался попросту «инвалидом». И еще о словарном запасе – нецензурных слов Катя не знает. «Холера» и «зараза» – два самых страшных ее ругательства. Не знает грязных слов, никогда не ела мяса, поскольку с детских лет жила только при монастырях – не потому ли Катины голубые глаза так ясны, румяное лицо кажется каким-то умытым, именно умытым, словно светится изнутри?

Сталкиваясь с Катиной – такой нестрашной и не отталкивающей старостью – невольно задумываешься о закатной поре жизни. Мне вспомнился вдруг незначительный эпизод из моей юности, совершенно, впрочем, незначительный. Как-то раз на Пасху я поехала святить куличи вместе с девятилетней дочерью моей подруги. Ехали мы в метро. С одной стороны от нас села женщина лет пятидесяти, с другой – старушка. Обе заметили, конечно, белоснежные узлы с куличами. Женщина терпела минут пять, затем терпение ее лопнуло. «А девочка, наверное, пионерка?» – злобно прошипела она. Злоба, исходившая от нее, ощущалась почти физически. Я хотела взять за руку маленькую Лизу и отойти подальше от мегеры, но тут мне улыбнулась старушка. Умной и тонкой была эта улыбка, и злоба тетки натолкнулась на нее, как на невидимую преграду. Она не сказала больше ни слова – хотя только что явно намеревалась разразиться длинной тирадой. Словно испугалась чего-то. «В какой храм едете?» – спросила старушка. «В Обыденку», – я улыбнулась в ответ. Первое и третье поколения улыбнулись друг другу через голову второго.Тогдашней пятидесятилетней сегодня семьдесят. Но как же отличаются сегодняшние старушки от вчерашних! Немудрено – старушки восьмидесятых годов были в детстве гимназистками или ученицами церковно-приходских школ, старушки годов двухтысячных – состарившиеся пионерки. Состарившиеся, но нимало нравственно не повзрослевшие, прожившие жизнь вне духовной традиции русского народа – они выглядят довольно страшно. Взгляд тусклый, мутный, если черты когда-то и были красивы, время разъело и исказило их, выявив незримую прежде дисгармонию души. Как не похожи эти не-монастырские старухи, которых я ежедневно вижу в Москве, на Катю с серебряной ее сединой, с ее ясным безмятежным взглядом!Лучше ли наших французские не-монастырские старухи? Ухоженнее, несомненно. Но слово «старость» скоро будет признано неполиткорректным. Постепенно входит в обращение политкорректный термин «третий возраст». В нем заложено слепое и тупое непонимание того, что старость дается человеку для приуготовления к смерти. Такое чувство, будто они всерьез верят – не поминай Смерть, так она и не придет. Человек все реже умирает в своей постели, в своем дому, все чаще в комфортабельных – строго по Хаксли – умиральницах. На II Ватиканском соборе Католическая церковь старательно сгладила все «острые углы» вероучения, старательно подогнав последнее под стандарты общества потребления.Невесело все это. Если на одной половине континента людей насильственно отторгли от веры, в другой вера захлебнулась в житейских благах. «У нас слишком хорошо живется, – со вздохом сказал мне как-то раз молодой священник из Австралии. – Людям кажется, что думать о душе незачем». Какой из двух вариантов атеизма лучше? Ответ ясен – оба хуже.Как же я благодарна Кате. Сколько я грызла себя за свою брезгливость к дряхлости. А все оказалось куда проще – не стариками я брезговала, а застарелым атеизмом. Подзабыла я о старушках моего детства, к которым можно было подойти на улице с каким-нибудь литургическим вопросом. Столетие чудовищных экспериментов подходит к концу, и время самое подводить итоги – безбожная старость выглядит отталкивающе. (Не надо только говорить, будто наши старики некрасивы из-за нищеты. В монастыре бывали голодные, действительно голодные времена, сестры недоедали годами, а Катя все равно состарилась красиво. Природа справедлива: в молодости она, казалось бы, не поровну наделяет людей красотой, но это телесная красота. К старости облик человека выравнивается уже по духовной сути: молодой красавец может стать безобразным стариком, а некрасивая девушка – красивой старухой.)

Но расскажу еще немного о Кате, просто так, без морали. Неграмотность не помешала ей научиться пономарить. «Ты спроси кого угодно, какие я службы знаю, – почему-то сказала она мне незадолго до моего отъезда. – Самые-самые сложные, архиерейские! Все знаю!». Это действительно правда. И еще немного забавного. Иоанн Шанхайский, приезжая в монастырь, имел обыкновение подолгу задерживаться в храме после службы. Сестры не решались прервать его молитв, и ужин стыл. Тогда сестры стали прибегать иногда к хитрости: подсылать к владыке Катю, тогда – девочку-подростка. «Владыко, я голодная!» – громко заявляла Катя. И святой покорно шел ужинать.

В конце минувшего декабря затевался большой благотворительный базар в Париже. Вспомнили кстати, что Катя в столице никогда не была. Взяли с собой, провезли по празднично украшенным Елисейским Полям.

«Ну и ничего особенного этот Париж, – оценила Катя. – Похоже на Пилипины. Пилипины и есть».

Текст: Елена Чудинова, «Эксперт»
Илл. из архива