Я – европеец

Вот интересно знать, я такой весь из себя «западник» потому, что я маньяк свободы или, наоборот: я такой маньяк свободы потому, что Запад мне как родной? И почему он мне как родной – я ведь родился и живу в России, ни малейшего желания покидать Родину у меня нет, более того, я презираю тех, кто это делает, хотя понимаю, что не имею на это права. Часто бывая в Европе, в Россию я всегда возвращаюсь без сожаления и с охотой. Более того, я считаю себя российским патриотом. Правда, мне смешна рьяная озабоченность многих российских патриотов и русских националистов «западной угрозой».

Я убеждён, что на многие годы вперёд основной геополитической проблемой России будет не надуманная политико-идеологическая экспансия Запада, втягивающегося в собственный глубочайший цивилизационный кризис, а колонизация внутренних российских территорий исламо-кавказскими диаспорами и экономическое поглощение Юго-Восточной Сибири и Дальнего Востока новоимперским Китаем.

Интересно знать, я так считаю потому, что я «западник» или потому, что так оно есть на самом деле? По-моему - на самом деле. Ведь очевидно, что, оставаясь великим и недосягаемым, Запад с некоторых пор утратил империалистическую способность к расширению и поглощению, более того, постепенно утрачивает способность и к «глобальному влиянию», о чём свидетельствуют истории с Египтом, Сирией, Ираном, с Россией в Крыму и с другими ослушниками. Для состоявшихся укоренённых государств Запад сегодня не угроза, а одно из глобальных обстоятельств. А исламский Кавказ и Китай – совсем другое дело, им палец в рот не клади. Если где и будет востребовано наше мужество - так это на этих направлениях (а не в каких-то мелких дрязгах с Евросоюзом и Америкой из-за Украины и Крыма).

Интересно знать, почему, оказавшись в Бордо, Копенгагене или Вильнюсе, я чувствую себя среди своих, а оказавшись в российской Махачкале – среди чужих. Потому что в Бордо, Копенгагене или Вильнюсе, не зная ни одного европейского языка, я почти всё узнаю и всё понимаю, мое сознание и подсознание более или менее адекватно реагирует на все ментальные и социальные вызовы, я легко прочитываю и распредмечиваю любые культурные коды. Их главное - и моё главное, их зло - и моё зло, их добро - и моё добро. Я понимаю их проблемы. Бывают, конечно, разногласия и разночувствия, но они нефундаментальны и имеют единую для обеих сторон ментальную инфраструктуру для выработки разнообразных компромиссов (это как в семье: разногласия есть, но регулируются они в рамках единой для всех «идеологии» и единых для всех конвенциональных правил).

В Махачкале всё по-другому: в ней живут мои сограждане, но по духу, культуре, социальному укладу – чужие мне люди. Несмотря на то, что они говорят на моём языке, их добро и их зло далеко не всегда находят во мне адекватный отклик, многие их эстетические и духовные удовольствия мне недоступны, хотя я понимаю, как они «работают» и отдаю должное высоким проявлениям их культуры и социальности. Высокое и великое универсально в восприятии. Основные разногласия порождает обыденность.

Но ведь в каком-нибудь пермском кинозале или ежедневно в салоне автобуса я тоже часто ловлю себя на тягостном ощущении чужеродности по отношению ко многим из тех, кто рядом? Может быть, я просто сноб или чуть по-другому – социофоб? В этом случае, применительно к Западу, незнание европейских языков освобождает меня от погружения в европейский социум, в то время как знание русского языка опускает меня в самое нутро отечественных человеческих отношений, по самое «не хочу». Ведь любые человеческие отношения, при рефлексивном погружении в них, по сути своей глубоко бесчеловечны, ибо бесконечно эгоистичны, меркантильны и экзистенциально трусливы. Мой любимый пример: мы все преклоняемся перед материнством, но есть ли на белом свете преступление, предательство, ложь, мерзость, которые бы мать не совершила ради своего дитя? Единственное человеческое, что есть в человеке – это способность поступать вопреки инстинктам: вопреки материнству, вопреки страху, вопреки жадности, вопреки лени, вопреки вожделению и т.п. Но и здесь всё непросто. Иногда преодоление инстинктивной мотивации - это всего лишь нетрадиционное замещение одного инстинкта другим или своего рода нетрадиционное «прочтение» инстинкта. Самоубийца, казалось бы, совершает невозможное (то есть по-настоящему человеческое) – лишает себя всего, то есть жизни. Но добровольно прекращая собственную жизнь, самоубийца спасает себя от чего-то, что стало для него страшнее смерти и добивается чего-то, что стало для него ценнее жизни – этакая превращённая форма инстинкта самосохранения. Люди, убивая себя, как ни странно, создают себя заново. В самоубийстве проявляется инстинкт самосохранения (инстинкты не отменить), но проявляется воистину по-человечески.Незнание европейских языков как бы освобождает меня от познания европейской человеческой подноготной. Может быть, отсюда моё такое как бы комфортное и псевдо эмпатичное восприятие всего европейского. Не зная европейских языков, я познаю не европейскую реальность, а свои идеальные представления о ней.

И, кстати, почему я так упорно не учу хоть какой-нибудь европейский язык, будто боюсь что-то потерять, выучив его? Или это слишком красиво? Может быть, мне всего лишь лень? Но почему мне лень, ведь я в общем-то не ленив? По-моему, не учу я оттого, что нет во мне для изучения чужого языка большого жизненного стимула. Потому что ни в планах моих, ни в подсознании нет ни мечты, ни готовности, ни обречённости жить на Западе хоть сколько-нибудь долго. А что касается частых, но мимолётных и в основном связанных с отдыхом, поездок на Запад, то чужой язык мне в них не нужен, поскольку я безнадёжно избалован своей женой, берущей на себя роль переводчицы и коммуникатора (да, любые человеческие отношения глубоко бесчеловечны), а в деловых поездках и отношениях, слава богу, всегда есть переводчики. В остальном я обхожусь привычной нелюдимостью и знанием десятка английских и французских оксюморонов. Серьёзные проблемы будут, если только я один-одинёшенек попаду в полицию или больницу, но шансы невелики. Да, время от времени меня накрывает тягостное сожаление о том, что я не могу почитать «в первоисточнике» Шекспира или Фаулза, Сарамаго или Данте. Но как только я вспоминаю, что всегда в моём распоряжении Толстой с Чеховым или Бродский с Битовым – незнание иностранных языков не кажется мне уж таким большим бедствием. Тем более, что Гомера и Катулла, например, вообще никому в наше время не суждено прочитать на родном языке. Нет, наверное, всё-таки лень и безответственность.

Может быть, я чувствую такую неистребимую симпатию к европейцам и европейскому просто потому, что, бывая у них, я всякий раз так или иначе нахожусь в состоянии путешественника? Типа, мною правят любопытство, интерес, восторги перед новым и экзотическим – это всё и порождает симпатию. Симпатию – да, но этого мало. Бывая в не менее экзотичных для пермяка Стамбуле, Самарканде, Ташкенте или в той же российской Махачкале, я оказываюсь среди интересных, часто симпатичных и в чём-то замечательных, но чужих людей. Экзотика, новизна и красоты не снимают ощущения чужеродности. Люди Азии мне любопытны, но неинтересны. У меня нет живого искреннего интереса к их миру, к их мыслям и их чувствам – мне всё равно, какие они люди. К азиатским, восточным людям во мне может возникать симпатия, но эмпатия - никогда. В Европе всё наоборот. Европейское, каким бы новым и необычным или даже отталкивающим оно ни было – всегда родное. Азиатское новое и необычное – всегда чужое. В Европе и России я нахожу прекрасное. В Азии я нахожу только красивое. Умом и образованием я понимаю, что Бухара прекрасна, но катарсис не приходит. А у подножья Парфенона или перед Башней Джотто, если удаётся подняться над суетой, у меня дрожат колени, в глазах бесстыдно появляются слёзы, восторг может быть столь велик, что кажется и жизнь покидает меня из-за ненадобности. Иногда мне даже кажется, что это правило (только «европейское» способно порождать «высокие чувства») распространяется не только на человеческие, но и на природные достопримечательности. Величавость гор, бескрайность равнин, романтичность океанского отлива на Востоке, вроде бы, такие же, что и на Западе, даже помасштабнее и попервобытнее, естественнее, но чего-то не хватает. Не случаются прорывы в «прекрасное», восприятие прозябает на уровне «красивого» и «великолепного». Может быть, всё дело в избыточной для европейского человека первобытности. Но это уже явный перебор и кромешная изотерика.

Я - «европеец», но меня многое раздражает или смешит в традиционных европейских ценностях и нравах (но многое и умиляет, как умиляет наивное, но родное). Меня бесит доведённая до абсурда саморазрушающая европейская толерантность (но я понимаю, что в России толерантность до опасного дефицитна). Меня раздражает упаднический по своей сути женский «культ безопасности», поработивший весь Западный мир и уже проникающий к нам через мировоззрение последних двух поколений. Меня раздражает глубоко ханжеская официальная гуманитарность западных гражданских сообществ и государств, породившая феномен «гуманитарного фашизма» в деятельности социальных институтов. Но при такой нелюбви к западным излишествам, я, например, почему-то не гомофоб. Я понимаю, что гомофобия – это вполне естественная био-социльная реакция популяции на угрозу, которую несет в себе гомосексуализм, исключая мужчин и женщин из самой важной их функции – деторождения. Но никакой нутряной злобы это во мне не порождает. Лесбиянки, при общении с ними, конечно, несколько напрягают своим фундаментальным гендерным безразличием, но это уже, скорее, моя слабость, чем их вина. Геи, которых я знаю, приносят в жизнь особые стили мышления, порождённые различными и необычными сочетаниями гендерных ментальных архетипов – это очень интересно, открывает новые возможности при совместной работе, хотя их бесконечные попытки запихать большие прекрасные идеи в малые изящные формы иногда ну очень раздражают, но оголтелые-то женщины и оголтелые мужчины раздражают больше. Более того: «мужики на корточках» меня раздражают несравнимо больше, чем «немужики». Почти полное замещение в жизни миллионов сограждан русской народной культуры культурой блатной меня беспокоит во сто крат больше любых хипстерских заимствований вчерашнего западного мейнстрима.Блатная культура: мат как язык внутрисемейного и делового бытового общения; народная мифология и сакрализация «зоны»; доминирование в досуге блатной эстетики (блатной шансон на свадьбах и в автобусах); общественная допустимость криминальности в бизнесе и политике; тяга миллионов сограждан добывать пропитание, не зарабатывая, а участвуя в том или ином перераспределении, государственном или криминальном; массовое пренебрежение официальными нормами и правилами, от законов до правил дорожного движения и т.п. и т.д.Одним словом, некоторые российские свежеприобретённые ценности и нравы меня раздражают не меньше, чем некоторые западные. Может быть, мне просто неприятно всё, становящееся на глазах традиционным, устоявшимся, всё, над чем люди перестают задумываться? Ведь всё, что мы делаем не задумываясь, делает нас зверьками. Но задумываться над всем, что мы делаем - невозможно, да и не нужно и в общем-то вредно.

Иногда я чувствую себя среди европейцев как взрослый среди детей (думаю, я не один такой среди соотечественников). Особая социальная изнеженность европейцев, усугублённая у американцев столь же особой самоуверенной наивностью, не могут не вызывать некоторого снисхождения у русского человека. Но это снисхождение - всего лишь эмоциональное баловство, оно не выстраивает иерархии в отношениях и не разрушает ощущения родства и духовного единства.

Я вообще «русский» или «европеец»? Или и то, и другое – «два в одном»? Или моя этно-культурная идентичность как бы особенная, сплавившая в себе и тот, и другой цивилизационный багаж? Типа, неужели «евразийская идентичность» - это не бред? Или «русская» и «европейская» идентичности во мне «сболтаны, на не перемешаны»? То есть я человек с сосуществующими идентичностями и, в зависимости от обстоятельств, мною правят, то русская этно-культурная матрица, то европейская? А может быть, «европейская идентичность русского человека» - это такой «ментальный эндемик», угнездившийся на просторах Восточно-Европейской равнины, этакий особый этно-социальный невроз, порождённый шизофреническим бытованием «буферной цивилизации»?

А может быть, это всего лишь «проблема одной головы»? Нет, вроде бы не одной.

На самом деле всё просто: в Европе и в европейцах я нахожу то, что сверхценно для меня самого: любовь к свободе (либерализм), уважение частной жизни (приватность), культ разума (рационализм), презумпция разнообразия (плюрализм), открытость общественных отношений (публичность), многовластие в государстве (демократия). В Азии и в азиатах я ничего такого не нахожу. Как бы они ни пытались перенимать конкретно исторические формы всего этого.

Проблема в том, что в моей стране, судя по опросам общественного мнения и исходя из моих собственных наблюдений, те же ценности исповедует самое большее треть населения. Далеко не большинство. То есть в этнически белой стране духовно белым является только треть населения и даже меньше. Остальные две трети по своему ментальному и социальному складу – люди Азии: не зациклены на свободе; не очень-то ценят собственную и чужую частную жизнь; предпочитают спонтанность и традиционность рациональности; побаиваются большого разнообразия и открытых публичных отношений; жить предпочитают при единовластии. Это не разделение на «правых» и «левых», на «прогрессистов» и «консерваторов», на «демократов» и «автократов», хотя местами и похоже (сами по себе эти «разделения» сугубо европейские). Всё гораздо глубже. Это именно Европа и Азия, Модерн и Традиция, Открытое общество и Закрытое общество. И ничего с этим не поделаешь, надо к этому как-то приспосабливаться – страна-то своя, родная, хоть и расколотая на два мира, две цивилизации, и ни одна из них не готова идти на уступки другой. Так по очереди и правят страной: изредка на коне Европейская Россия, но чаще - Азиатская (2/3 всё-таки). Россия - страна, так и не сделавшая окончательного выбора. Три столетия маемся. В этом наша беда и в этом же наши преимущества.

Я - европеец, но я - русский европеец, то есть европеец, нашедший для себя место, дело и смыслы в азиатской стране просто потому, что она - моя Родина.

Выше, в третьем абзаце, я написал (имея в виду европейцев): «Их главное - и моё главное, их зло - и моё зло, их добро - и моё добро. Я понимаю их проблемы». Но я часто сталкивался с тем, что они (европейцы) моих проблем не понимают, более того, не способны понять. То есть себя-то я считаю европейцем, но для многих европейцев, знай они меня, я – чужой. Не такой чужой, как египетский феллах, но чужой. Но почему-то меня это особенно не волнует. Я как бы «над» их ко мне отношением. Типа, что с них возьмёшь, с ограниченных, зашоренных пятью веками «Эпохи Просвещения» людей. То есть я (мы) шире их, объёмнее. «Европа» - лишь часть меня (нас), хоть и доминирующая. Это и есть наше преимущество?

Всё-таки моё «европейство» - это «особый этно-социальный невроз, порождённый шизофреническим бытованием «буферной цивилизации».