Плачьте вместе с Рустамом

Текст: Татьяна Вольская

Маленький Умарали уже не будет играть в эти игрушки, спать в этой кроватке и гулять в этой коляске. Он умер вдали от мамы Зарины, у которой его отобрали полицейские, от бабушки Мехренисо, у которой даже не взяли бутылочку с теплым молоком, и, конечно от папы Рустама, который встречает меня у ворот дома на Лермонтовском проспекте, торопливо объясняя по дороге, что напрасно пишут про их дом, будто он расселен, – вон сколько окон горит.

Понятно, их все уже достали – мол, они живут в подвале, и дом нежилой, и за ребенком не так смотрели. Мы проходим по осеннему двору с роскошным желтым каштаном – сюда Зарина каждый день выходила с коляской.

Открывая дверь, Рустам продолжает объяснять: «Я к 9 на работу ушел, а они уже через 15 минут сюда пришли и их забрали – вот, жену вместе с братом моим».

Они – это сотрудники миграционной службы: обнаружили, что у мамы Зарины просрочена регистрация, и вызвали полицейских. Те быстренько вытолкали из дома Зарину с малышом, в спешке даже не дали надеть на ребенка шапку. В 1 отделе полиции по Адмиралтейскому району мальчика у нее отобрали и увезли в больницу имени Цымбалина, бабушка умоляла отдать его ей, но ей сказали, что ребенка везут туда, где за ним будут ухаживать в 20 раз лучше, чем дома. В ту же ночь ребенка не стало.

Я вхожу со своим дурацким микрофоном и фотоаппаратом, не зная, куда девать глаза, чувствуя себя частью народа, пьющего кровь таджикских младенцев. В комнате чисто, ковры, телевизор. Папа Рустам рассказывает, каким здоровым и спокойным был его сын: «Как заплачет, мы его сразу кормили, а так он вообще не плакал».

Рустам совсем молодой и очень красивый. Зарина – хрупкая юная женщина с нежным лицом: длинное платье, босые ступни из-под шаровар, глаза в пол. Она не говорит по-русски. Бабушка говорит немного – охотно объясняет, как в полиции Умарали поили холодным молоком, как не взяли у нее рожок с теплой смесью, как потом не пустили в больницу. Маму в этот день судили, она провела в суде 5 часов – присудили штраф и депортацию.

«А у нас уже были билеты в Таджикистан, мы как раз собирались ехать, но билеты пришлось сдать. Теперь нам говорят, что ребенок болел, что сердце у него было больное, но у нас есть карточка из поликлиники, все анализы, все прививки, там везде написано, что он здоров. Нам тут уже дважды свет отключали, чтобы мы отсюда убрались, не давали интервью».

В разговор вступает Маскам, дядя Рустама – он говорит по-русски лучше всех: «Нам все не давали в морге его посмотреть, а когда дали, там уже все было выпотрошено – и мозг, и внутренности. Вокруг глаз было все синие, и половина тельца синяя, а половина личика в крови – вокруг носа и рта. Я не знаю, что с ним делали – они сказали, может, ему кислород давали, потому и кровь. А я думаю, его уронили. А может, специально на органы взяли».

Никаким предположениям, даже самым диким, уже не удивляешься – у горя свои фантазии и призраки, а смерть в больнице здорового 5-месячного младенца, вырванного из рук у матери якобы ради его же блага, выглядит фантастичнее любых легенд. И, однако же, это реальность.

Я прошу показать мне игрушки и вещи Умарали – сознавая, что ковыряю палкой в открытой ране. Дядя с готовностью откидывает покрывало с кроватки. Раскладывает кофточки, вынимает пакет памперсов. «Он такой плотный был, вот его трусики, еле налезали, такие ножки плотные были. Везде еще его запах…»

И тут он замечает как бы вскользь – «В 2004 году у нее (показывает на бабушку) совсем недалеко отсюда старшего сына убили, зарезали, старшего брата Рустама. Мы тогда и разбираться не стали, все равно бесполезно. Наверно, такая судьба. Вот сделаем Курбан-байрам и уедем домой с пустыми руками».

Мне нечего сказать этим людям. Я уже знаю, что полиция завершила проверку и не нашла в действиях сотрудников, отнявших Умарали у мамы, ничего неправильного – оказывается, они действовали согласно «стандартной процедуре».

Я знаю, что заведено уголовное дело – правда, только после того, как поднялся шум, но знаю также и то, что доследственная проверка ведется не только в отношении полицейских, но и в отношении родителей Умарали, которых подозревают в ненадлежащем исполнении своих обязанностей. То есть полицейских попытаются отмазать, свалив все на родителей, которые живут в неправильной квартире (кстати, это вовсе не подвал, а обычный первый этаж) и неправильно ухаживали за ребенком. Который, однако, у них был жив и здоров, а в больнице немедленно умер.

Мне нечего сказать этим людям – во мне кипит ярость, потому что у их дверей, у дверей таджикского консульства не лежит гора цветов, принесенных в знак сочувствия, потому что толпы гневных горожан не стоят у дверей 1 отдела полиции и УФМС, не идут по улицам города с плакатами «Кто ответит за смерть Умарали?» Нас, возмущенных, нет на площадях, нас, потрясенных, нет в соцсетях, нас нет.

Зато я могу представить, что бы тут началось, если бы российское дитя погибло, не приведи Господь, в какой-нибудь западной стране, – сколько бы тут было обличений, проклятий и требований превратить их всех в ядерный пепел.

И я точно знаю, что значит наше молчание и равнодушие – это значит, что мы расисты, что мы не считаем этих мигрантов, подметающих наши улицы и строящих наши дома, за людей, что мы смотрим на них свысока, что смерть их младенца не кажется нам вопиющей, их горе не кажется нам горем.

Она не кажется горем и трусливому таджикскому консульству, набравшему в рот воды, - но их равнодушие не оправдывает нашего.

Мне нечего сказать этим людям, мне трудно смотреть им в глаза. Я могу только обнять маму Зарину, которая не плачет: ее худенькое тело не отзывается на прикосновение, она смотрит в пол и продолжает машинально складывать вещи Умарали. Зато бабушка Мехренисо плачет, и мы обнимаемся и плачем вместе. И, уходя, я обещаю им, что сделаю все, чтобы как можно больше людей плакали вместе с ними, вспоминая Умарали.

Вместе с Рустамом.
Вместе с Зариной.
Вместе с бабушкой Мехренисо.
Вместе с дядей Маскамом.

Правда, я не уверена, что это получится.