Между молотом и наковальней

Текст: Светлана Распопова

Специальный корреспондент «Новой газеты» с начала военных действий работал на юго-востоке Украины, бывал не раз в плену, стал лауреатом премии имени Казиханова «За мужество и профессионализм» и назван журналистом 2015 года. В интервью "Журналисту" Павел Каныгин сказал, что ненавидит войну и признаёт солидарность между журналистами даже тогда, когда они стоят на разных позициях.

В репортаже «Это не выкуп, это твой взнос в нашу войну», Вы подробно описали историю своего задержания. Приведу фрагмент из него. «Толпу успокоил голос низкорослого крепыша лет 45. На каждом боку, как я увидел потом, у него висело по «калашникову» с укороченным стволом. Он сказал им: «Тихо все!» А того, кто продолжал меня пинать, рывком оттащил в сторону и бросил на землю. На пару секунд он оказался на земле рядом со мной. Я просто увидел, как он вдруг упал в своих старых, ещё зимних ботинках». Как вам удаётся, находясь в состоянии нервного возбуждения, обращать внимание на такие подробности, как «старые, ещё зимние ботинки»? Это же психологически невозможно.

Возможно, потому что человек, который находится в состоянии стресса, цепляется за малейшие детали, они попадают в память, запечатлеваются надолго и очень прочно садятся на подкорку. Для вас это стресс, поэтому минута превращается в пятнадцать минут. И в этом ничего удивительного нет.

Казалось, что человек в этот момент должен концентрироваться на своей боли, а вы — на внешних событиях. Для меня это был неожиданный ход в вашем материале, я бы назвала его гуманистическим. Простите за пафос, но человек, которого бьют, не на боли физической фиксирует внимание, а на другом человеке.

Мне было плевать на другого человека на самом деле. Просто я увидел, что у него зимние ботинки. Если бы этих людей было не так много, я бы дал сдачи, понимаете? Когда бьют, надо защищаться. Но тогда возможности такой не было.

Ксения Собчак в споре с Виктором Баранцом в эфире радио «Комсомольская правда» сказала, что на войне журналист должен представлять разные точки зрения. А Баранец настаивал на том, что военный журналист должен быть на стороне своей страны.

В данном случае Баранец о себе, наверное, говорил. В Советском Союзе не могло быть разных точек зрения, была одна. Вот он её и представляет сегодня. Старая школа, привет из прошлого. Конечно, человек не может не иметь позиции, и журналист в том числе. Когда ты видишь, что происходит вокруг, и из чего все это произрастает, у тебя не может не сложиться мнения о событии. В этом смысле я могу согласиться с Баранцом, но не в том, на стороне России или Украины быть. Для меня не поддаются никакому осмыслению войны в эпоху айфонов, беспроводных сетей, широкополосного интернета и безвизовых пространств. Если я вижу, что люди и с одной, и с другой стороны высказываются за войну, я оказываюсь против них. В этом заключается моя позиция.

Тогда вы не патриот?

Почему не патриот?
Не патриот с позиции распространённой сегодня в России трактовки патриотизма.
Это проблемы тех, кто так считает. Они так трактуют патриотизм, а я трактую по-другому. Кто сказал, что они правы?

Вам никогда не хотелось взять в руки оружие?

Никогда и ни в каком случае. Многие журналисты в буквальном смысле берут в руки оружие либо используют свои площадки для того, чтобы вести реальную информационную войну, разжигать злобу и агрессию, напитывать ею общество. Это я называю предательством профессии.

Хочу спросить о встречах с задержанным на Украине российским военнослужащим Александровым и о его родителях, а также об обмене видеописьмами. Не кажется ли вам, что здесь вы вышли за границы своей профессиональной деятельности, выступив в роли правозащитника?

Нет, не кажется, так как журналистика может подразумевать активное действие. Вполне нормально, когда автор пытается реализовать идеи, которые излагает в своих материалах. В случае с Александровым я помог родителям узнать, что происходит с их сыном, а сыну помог увидеть и услышать родителей. Помог всем тем, кто не знает о судьбе своих близких, помог им не терять надежду. Потому что много случаев, подобных Александрову и Ерофееву, но их не придают огласке. Молчание СБУ по этим эпизодам — штука удивительная, и она существует. Мы знаем несколько фактов содержания россиян под стражей в следственных изоляторах Украины, когда их родственники не могут добиться информации, не могут понять, что происходит с их близкими. То же самое можно сказать и в отношении украинских граждан, которые находятся в России. И силовые структуры также не предоставляют информацию об их текущем состоянии.

В редакции знали, что вы с родителями Александрова будете связываться?

Я сам решил, что поеду к ним. Сказал об этом коллегам в редакции, они одобрили идею, и я поехал. Не могло быть иначе. Когда ты едешь к родителям и они просят тебя передать весточку их сыну, ты должен поехать и передать весточку их сыну. А потом сын смотрит это видеописьмо и говорит, что тоже хочет записать для своих родителей послание. И ты записываешь это послание, везёшь его родителям. И только потом ты имеешь право что-то публиковать. Вот и всё. И никак иначе. А как можно по-другому?

В интервью «Эху Москвы» вы сказали, что Александров был в упадке. Он вошёл в камеру для свиданий с абсолютно мрачным лицом. А потом, когда посмотрел
видеописьмо от родителей, у него поднялось настроение. Хорошо, что все так сложилось, но это всё-таки единичный случай. Другим задержанным видеописьма вы доставить не сможете.

Да, не смогу. Но я смогу в своих материалах рассказать, какими страданиями может закончится желание поехать воевать как для самих бойцов, так и для их близких.

Командировки на Донбасс были вашим личным решением?

Да, это личный выбор. У нас такая газета, где свобода журналиста возведена в небывалую превосходную степень. «Новая» — «авторская» газета, отсюда свои плюсы и минусы, но плюсов, конечно, больше. Здесь каждый журналист занимается тем, что ему ближе, к чему у него есть интерес. Когда начался Майдан, я сразу поехал туда. Шёл за событиями — от Киева к Крыму, от Крыма к Донбассу, от Донбасса к войне, затем к перемирию, потом снова к войне, потом снова к перемирию. Сегодня я бы хотел съездить в Сирию, посмотреть, как там всё происходит. Потому что Сирия — точка большого гражданского конфликта, и я уже могу ориентироваться в этих событиях. Но мы там работать не можем свободно. А работа под присмотром или контролем не является журналистикой. Других условий там, к сожалению, пока нет.

Вы «подсели» на эту тему?

Нет, это другое. Я не чувствую себя запредельно плохо, потому что я не могу поехать в Сирию. Нет. Мне было бы интересно посмотреть именно на этот конфликт.

Как люди ведут себя на войне?

Люди как люди. Они себя ведут, исходя из своих представлений и своих знаний о жизни. Я не думаю, что, случись война где-нибудь в Москве или под Воронежем, люди вели бы себя по-другому.

В освещении военных событий вы с кем-то из коллег советовались?

Советовался с Микеладзе. Я с ним познакомился, когда студентом журфака пришёл в «Новую газету» на практику. Микеладзе был суровым человеком. При первом же приближении он сразу отсекал тех, кто не готов был к этой профессии. Если начинающего журналиста может остановить всего лишь суровость человека в кресле, когда тот говорит, что тема не подходит, то явно этому журналисту стоит подумать, чем он ещё может заняться в своей жизни. А если человек уверен, его ничего не остановит, наоборот, он увидит, что усатый редактор, оказывается, сечёт, понимает и может своей мудростью поделиться. Микеладзе был мощным человеком, мастером и хорошим редактором. Умел выхватывать темы из информационного шума, на основе которых рождались действительно великие и потрясающие работы.

Когда его не стало, вы написали о том, как он в последнем разговоре просил вас быть аккуратным на войне: «Обочины, мины, растяжки эти. Ты всё знаешь уже, но, пожалуйста…». А у него самого был опыт работы военным журналистом?

В военной журналистике он совсем немного проработал. Была недолгая война в Грузии, конфликт гражданский при Гамсахурдии. Но военная журналистика ничем не отличается от обычной. Просто всё гораздо острее, больнее, тяжелее. Больше пыли, грязи, беготни. Меньше возможностей для работы мысли. Я имею в виду, что это не сидячая работа публициста. Это совсем другое. Здесь ты видишь, насколько далека публицистика от реальной профессии. Появляется какая-то брезгливость к этой стороне работы. Я стал более категоричным. У меня есть товарищ, который открыто признается: «Я не был и не поеду на Украину. Лучше я буду сидеть в Москве и обозревать то, что происходит по всему миру, потому что я боюсь».

А вы не боитесь?

Не могу сказать, что я не боюсь и не боялся. Мне было интересно. И мой интерес, и моё любопытство пересилили все остальные чувства. Моя мама, конечно, беспокоилась за меня. Но я ей говорил: «Мама, не нервничай. Всё будет хорошо. Это моя работа». Но мама продолжала беспокоиться и переживать. Я как мог её успокаивал.

Сегодня многие начинающие журналисты хотят стать военными корреспондентами. К этому можно подготовиться или жизнь готовит? Что вы посоветуете?

Никто не научит вас писать военный репортаж, а как уберечь жизнь и здоровье, можно научиться. Не так давно я провёл мастеркласс в рамках «Школы политического репортёра», где предложил студентам правила личной безопасности, соблюдение которых позволит им успешно выполнять работу. Например, не стоит высказывать своё мнение, нужно передавать увиденное, услышанное, даже если вы с ним не согласны, сохранять беспристрастие и предоставлять слово всем сторонам. Выстраивать доверительные отношения с героями. Стараться никогда ничего не передёргивать, писать всё так, как рассказывают ваши собеседники. Я бы посоветовал, прежде чем ехать на войну, хорошо подумать, готовы ли они увидеть совсем ужасную сторону жизни. Страшно не под обстрел попасть или увидеть кишки на асфальте, страшно стать свидетелем того, как живые люди на твоих глазах превращаются в животных. И как общество теряет последние остатки разума, превращаясь в толпу. То, о чём мы говорим, жалуясь на внутрироссийский дискурс, ерунда по сравнению с тем, что было войне на Донбассе. Я такого нигде не видел. Люди были напитаны ненавистью, жестокостью, слепой яростью. Агрессия была выходом их дури, которая накапливалась в них, в том числе благодаря влиянию российской пропаганды. А пропаганда — это не журналистика, ничего общего между ними нет. Может быть, только Баранец считает, что это одно и то же?

И Киселёв с Соловьёвым, наверное, тоже так считают?

Наверное. Я думаю, что у этих людей что-то произошло в жизни. Когда-то они были неплохими журналистами. Может быть, они в чём-то разочаровались и изменили своей профессии? Если ты едешь на войну, у тебя должен быть стержень. А если ты потом пересмотрел все свои взгляды на жизнь, на смерть и сказал себе, что всё это полное говно и можно убивать других только за то, что они выглядят иначе, думают иначе и оправдывать это, то тогда не стоит ехать.

Вы пишете о войне, находясь в зоне военных действий. Расскажите, есть ли какие-то особенности в работе над материалами в «полевых» условиях?

Я пишу «с колёс», предварительно стараясь всё снять на видео. Видео документирует то, что происходит в действительности, и позволяет на основе зафиксированных деталей выстроить объёмную картину события. Кроме того, выкладываем видео, что позволяет отсекать все возможные претензии некоторых мерзавцев, которые пытаются нас обвинить в том, что мы всё придумали. Кто хочет, пожалуйста, может сам удостовериться в правдивости изложенной информации.

Вы наблюдатель или часть события?

Я в том числе и часть события, но не участник, так как не могу брать в руки оружие и становиться на чью-то сторону.

При первом знакомстве вы производите впечатление жёсткого человека, а в текстах вы другой, сострадательный. Вам жалко этих людей?

Да, но не всех.

Ощущается ли на войне солидарность среди журналистов?

На войне профессиональная поддержка и солидарность, конечно, ощущаются. Когда я попал в плен, мои коллеги действовали согласовано и правильно — они открыто объявили о моем похищении.

И даже те журналисты, которые находятся по разные стороны?

Нет. К сожалению, те, кто освещают события с позиции пацифизма, как я, оказываются битыми с обеих сторон.