Узник ушедшей эпохи

Текст: Газета.RU

То, что можно назвать «эпохой Михаила Ходорковского», закончилось два года назад. Протестная волна 2011-го открыла новую эру с новыми борцами против системы, новыми ее жертвами и новыми циклами завинчивания и отвинчивания гаек. Продлится ли его заключение, зависит уже не от большой кремлевской стратегии, а только от очередных изгибов нашего зыбкого политического климата.

Исполнилось 10 лет с момента ареста Михаила Ходорковского. Формально говоря, он должен выйти на волю через 10 месяцев, а Платон Лебедев — и того раньше – в начале мая 2014-го. Но до сих пор во всем, что касалось этих людей, формальные соображения не играли ни малейшей роли.

Оптимист может сказать о приближающейся вроде бы амнистии, некоторые из проектов которой, кажется, не исключают освобождения даже и таких узников, как Лебедев и Ходорковский. А пессимист напомнит о возможности создания дела ЮКОСа №3, признаки фабрикации которого, собственно, уже просматривались в первые месяцы этого года и имели своим следствием, помимо прочего, эмиграцию известного экономиста Сергея Гуриева. Оглядывая весь этот спектр возможностей, можно сказать, что ни один из поворотов событий не будет выглядеть неожиданным.

Впрочем, на историю дела Ходорковского можно посмотреть и по существу. Тому самому, у которого нет точек соприкосновения с обоими приговорами, вынесенными в 2005-м и 2010-м.

И станет видно, что все или почти все, что неформально вменялось ему в вину, уже ушло в безвозвратное прошлое.

Дело не только в том, что прежнего ЮКОСа давным-давно нет и никогда больше не будет. Поделены не только активы Ходорковского. Стала историей и сама стратегия развития нефтяной отрасли, которую он пытался реализовать, будучи ее лидером. Ходорковский стремился к всемирной нефтяной экспансии, одним из допустимых инструментов которой он считал даже и сбивание мировых цен. Эта наполеоновская идея давным-давно отброшена, и в сегодняшней нашей экономике уже просто нереализуема. Производство нефти в нашей стране стагнирует. Ни организационной воли, ни умений, ни материальных ресурсов, чтобы всерьез его увеличить, давно нет. Ставка на пассивность, на немудреную стрижку купонов со сверхвысоких цен, сделанная в том самом 2003-м, когда Ходорковский был арестован, много лет себя блестяще оправдывала и стала выглядеть сомнительной только недавно.

Что же до властных амбиций Ходорковского, создавшего в Госдуме свое лобби и планировавшего переукомплектовать и подвергнуть ребрендингу несколько системных партий, относясь к ним как к санируемым производственным активам была не просто политически наивной. Она вообще была возможной только в неповторимой атмосфере конца девяностых – начала нулевых. Сегодняшний наш климат и, в частности, устройство сегодняшней Госдумы заведомо исключают что-либо подобное.

Точно так же ушел в далекое прошлое и прежний тип олигарха, имеющего собственные воззрения на идеологию, политику и внешнеэкономический курс. Ходорковский в этой обойме выглядел, видимо, особенно зловредным ввиду сравнительно аскетического образа жизни и угадываемого в нем интереса не только к корпоративно-клановой наживе и карьеристским интригам, но и к общественной жизни. Сегодня неуправляемых олигархов у нас нет, а сам Ходорковский из круга близких к власти миллиардеров безвозвратно выпал.

Тем самым кара, которой подвергся бывший магнат, если и не «исправила» его, то безусловно перечеркнула все, что 10 лет назад делало его опасным в глазах Кремля, а значит, вроде бы и достигла поставленной цели.

Правда, по мере развития мероприятий, осуществлявшихся в отношении бывшего первого богача России, открылись новые обстоятельства. Мало кем ожидавшиеся твердость и достоинство, продемонстрированные Ходорковским и Лебедевым, стали вызовом всей атмосфере жирных лет с ее культом цинизма, торгашества и пресмыкательства перед силой.

Вольно или невольно Ходорковский превращался в символ противостояния эпохе. Понятно, что это подлежало дополнительному наказанию, которое и отлилось во второй приговор в 2010-м. Та же самая логика вроде бы подсказывала продолжать и впредь изготовление все новых и новых приговоров упрямым узникам, не желающим склонить повинные головы. Но вмешалась история, сонное и плавное течение которой в 2011-м сменилось бурным и прерывистым. Новые, куда более широкие и внушительные акции протеста, новые серии показательных процессов заслонили собой это старое дело, разогреваемое все вновь и вновь, и каждый раз – все с меньшим правдоподобием.

А выдвижение новых амбициозных и популярных протестных лидеров поставило под вопрос укоренившееся опасение, что именно Ходорковский, будучи освобожденным, встанет во главе оппозиции.

Сверх того, примерное наказание олигарха, когда-то весьма порадовавшее большую часть народа, сегодня почти совсем утратило общественную поддержку. Согласно проведенному недавно в Москве опросу Левада-центра, 65% респондентов поддерживают освобождение Ходорковского после отбытия срока, и только 11% высказываются против этого. Само отношение к нему лично (25% позитивных оценок и 11% негативных при высокой доле равнодушных и неопределенных высказываний) свидетельствует о том, во-первых, что в нем перестали видеть злодея-богача, а во-вторых, что о нем просто подзабыли и политического кумира в его персоне, видимо, не ищут. Тоже знак прихода новых времен.

Разумеется, вышеупомянутые цифры говорят только о настроениях москвичей. Однако, судя по предыдущим опросам, общероссийское общественное мнение в целом следовало в этом пункте за московским, хотя и с некоторым запаздыванием.

Даже и по циничной логике raison d'etat, преследование Ходорковского и Лебедева себя изжило. Оно больше не приносит ни экономических, ни политических дивидендов, а в случае своего прекращения не изменит властных раскладов. Единственным мотором этого преследования остается чисто личное чувство к узнику нескольких человек из высшего руководящего круга, разделяемое, по широко распространенному мнению, Владимиром Путиным.

Продолжение репрессий против Ходорковского и Лебедева будет истолковано только как победа этого чувства над логикой, и никак иначе. А освобождение узников – как признак того, что это чувство, будучи однажды преодоленным, может перестать диктовать политику и в других ситуациях.