Мюнхенские мифы

70 лет назад состоялся раздел Чехословакии — знаменитый «Мюнхенский сговор». Он стал едва ли не главным шагом ко Второй мировой войне. И как много сложилось вокруг этого шага мифов и стереотипов! И как часто событие часто используется для проведения не всегда обоснованных исторических аналогий. В частности, по вопросу признания независимости Южной Осетии и Абхазии. Насколько верны, насколько соответствуют действительности сложившиеся стереотиы? Давайте попробуем разобраться.

Это измены колокольный звон.
Чьи руки его раскачали?
Милая Франция, гордый Альбион.
А мы их так почитали!

Эти горькие строки чешский поэт Франтишек Галас написал осенью 1938 года, после того как по решению лидеров четырех держав (Великобритании, Германии, Франции и Италии), собравшихся на конференцию в Мюнхене, его страна лишилась приграничных областей, населенных в основном немцами.

Немногие исторические события заслужили столь однозначную оценку историков и общественности, как «Мюнхенский сговор». Он считается наиболее скандальным примером политики умиротворения агрессора (appeasement), которая не только опозорила Британию и Францию, отказавшихся прийти на помощь Чехословакии, но и оказалась стратегической ошибкой, поскольку не достигла своей главной цели — предотвращения войны. Она все равно разразилась годом позже, и западным державам пришлось воевать с Германией, но стартовые условия в 1939 году оказались заметно хуже, чем в 1938-м.

Несмотря на однозначность оценок (может быть, как раз благодаря ей), многое в событиях 70-летней давности заслуживает более подробного разбора и уточнения. Вокруг Мюнхена возникло несколько стереотипных представлений, которые мешают адекватному восприятию той ситуации.

Стереотип № 1
ФРАНЦИЯ И ВЕЛИКОБРИТАНИЯ НАМЕРЕННО СДАЛИ ЧЕХОСЛОВАКИЮ ГИТЛЕРУ
Позиция Лондона и Парижа по отношению к Праге была неодинаковой. Если Франция в 1935 году заключила с Чехословакией договор о военном союзе, согласно которому она была обязана прийти на помощь союзнику в случае нападения на него, то у Британии никаких формальных обязательств перед Чехословакией не было. Правительство Невилла Чемберлена было заинтересовано прежде всего в сохранении Британской империи, а ситуация в Центральной и Восточной Европе была для Лондона не слишком важна. В ноябре 1937 года британский посланник лорд Галифакс на переговорах с Гитлером намекнул, что Лондон «не придерживается того мнения, что статус-кво должен быть сохранен любой ценой». Галифакс лишь отметил, что Британия против передела границ военным путем.

Франция шла к идее умиротворения Германии не так быстро. Еще 12 июля 1938 года премьер-министр Эдуард Даладье заявлял: «Наши обязательства по отношению к Чехословакии непоколебимы и святы». Однако британская позиция оказала влияние на французскую. Париж не хотел воевать без поддержки Лондона, тот же явно предпочитал дипломатическое решение, но не желал при этом потерять лицо. В результате в решающие сентябрьские дни 1938 года западные державы посылали Праге противоречивые сигналы, то добиваясь от чехов признания немецких претензий на Судетскую область, то поддерживая стремление чехословацкого президента Бенеша сопротивляться диктату немцев (например, после объявления им 23 сентября всеобщей мобилизации). Непоследовательность Лондона и Парижа сыграла в тот момент не менее роковую роль, чем их чрезмерный пацифизм. Французское и британское правительства не хотели воевать, и потому инициатива перешла в руки немцев, которые готовы были пойти на риск войны — или во всяком случае делали вид, что готовы.

В конце концов Гитлер и Муссолини переиграли Чемберлена и Даладье, предложив идею встречи четырех лидеров. Она соответствовала традициям дипломатии XIX века, когда великие державы кроили карту Европы, не спрашивая мнения более «мелких» стран и народов. Разница заключалась в том, что для Гитлера Мюнхенский договор с самого начала представлял собой клочок бумаги, формальность, необходимую, чтобы сделать еще один шаг по пути к господству над Европой и миром. Западные партнеры нацистского вождя поняли это только в марте 1939 года, когда Германия, грубо нарушив свои мюнхенские обязательства, расчленила остаток Чехословакии. До этого они вполне искренне полагали, что Чехословакия сможет существовать в урезанном виде, а присоединение Судетской области к Германии — в общем-то справедливый шаг, соответствующий принципу самоопределения наций. Чехов «сдали» не из злого умысла, а скорее по недомыслию, из слабости и недостатка стратегического мышления у тогдашних западных политиков. Сыграло свою роль и традиционное великодержавное пренебрежение к судьбе небольших народов.

Впрочем, Даладье в отличие от Чемберлена догадывался о непрочности мюнхенских договоренностей. Подлетая после Мюнхена к парижскому аэропорту, премьер заметил, что внизу его ждет огромная толпа, и подумал, что эти люди пришли протестовать против заключенной им сделки. Узнав, что все наоборот и речь идет о приветственной манифестации, Даладье тихо произнес: «Дурачье». Французский парламент почти единодушно одобрил Мюнхенское соглашение. В британском парламенте против высказалось немало депутатов, в том числе будущий премьер Уинстон Черчилль, заявивший: «Мы переживаем ужасный исторический момент, когда нарушенным оказалось общеевропейское равновесие. А в адрес западных демократий история уже произнесла грозные слова: «Ты взвешен на весах и найден легким».

Стереотип № 2
РЕШЕНИЕ ЧЕХОСЛОВАКИИ ПРИНЯТЬ МЮНХЕНСКИЙ ДИКТАТ БЫЛО ТЯЖЁЛЫМ, НО НЕИЗБЕЖНЫМ
Главным сторонником такой оценки был тот, кто 30 сентября 1938 года и принял роковое решение, — президент Чехословакии Эдвард Бенеш. В радиообращении к народу 5 октября он заявил: «Мы пошли на крайние возможные для нас уступки. Развитие событий привело к тому, что возник тяжелый международный конфликт, в ходе которого мы должны были бы военной силой защищать наши границы. Было ясно, что следствием этого стала бы европейская катастрофа. В этих условиях четыре державы... договорились между собой о тех жертвах, принести которые они потребовали от нас во имя мира, и мы были вынуждены их принести». Таким образом, Бенеш согласился для своей страны с ролью беспомощного и пассивного объекта, а не самостоятельного субъекта истории.